Сражаясь с многоголовой гидрой, рано или поздно впадешь в отчаянье. И собственный внутренний голос повторяет за Харви: нравится чувствовать себя героем? Нравится чувствовать себя особенным?
Да, на оба вопроса да.
Единственное обезболивающее, которое принимал Джим, было из той же коллекции комплексов и тщеславных стремлений. Оно действовало сродни алкоголю. Примешь – и вроде отпустит, станет легче, но на следующее утро все превратиться в месиво из ненависти к себе и тщетных попыток оправдаться. Обезболивающее отзывалось на нелепое птичье прозвище, но это для других. Для Джима – только по имени.
И Джим вроде бы случайно принимал очередную дозу – каждая встреча как совпадение, Джим пристрастился, Джим стал зависимым. Эффект не ослабевал, наоборот, с каждым разом его накрывало все сильнее, а похмелье становилось все страшнее. Происходящее было настолько неправильным, даже чудовищным, что на утро Джиму хотелось выть, он вспоминал каждый свой шаг и каждый взгляд, пытаясь доказать самому себе, что не сделал ничего плохого и не выдал себя. Что выдержал, был холоден и отстранен. Разум принимал доказательство, но сердце, в ужасе ускоряющее свой ход, – нет. Отказаться от дозы было выше его сил.
В Готэме жил человек, который поддерживал его желание бороться. Который был на его стороне бескорыстно и смог это доказать. Джим не хотел его потерять. Джим был эгоистом.
С каждой новой встречей Освальд сиял все ярче. Даже если это был короткий разговор. Даже если быстрый взгляд. Язык тела, жесты, мимика – все в нем выражало абсолютную готовность встать на сторону Джима. Сделать для него все, что угодно. Освальд был настолько в нем, что Гордона накрывало на несколько часов. Ему был так хорошо.
Он говорил: отойди. Повторял: мы не можем быть друзьями. Он мог даже сказать: я ненавижу тебя. Ничего не менялось.
Он с тоской вспоминал те дни, когда Освальд вызывал в нем только волну раздражения. Тогда у него еще было за что цепляться. Психопат стал твоим якорем? У тебя большие проблемы, друг.
Джим говорил с ним о делах и рассматривал его новые ссадины. Вроде диковинной росписи, вроде путеводителя.
- Жизнь моя не так уж богата и драгоценна, и я не боюсь того, что увлекает меня. Я не боюсь оказаться у руин, проиграв очередную схватку. Они могут избить меня, но они не победят, - говорил Освальд.
Он больше не боялся, что его прервут, что Джим ограничится обсуждением нового дела. На это ушло несколько месяцев, но это произошло: Джим притерпелся к «своему «кобблпоту».
- Друзья делятся секретами. Это акт доверия. Ты рассказываешь мне тайну, которая может тебя погубить, и я храню ее, защищая тебя.
Его слова приходили к Джиму по ночам, когда он пытался заснуть. Они приходили – он не спал.
Для Освальда дружба была чем-то святым, чем-то возвышенным. Кажется, он полагал, что это максимум того, на что он способен в проявлении обычных человеческих привязанностей. Кажется, он считал, что дружба – самое важное в мире. И, в целом, он был прав, только вот Джиму от этого было не легче. Джим не видел в нем даже приятеля. Оттого ему было немного стыдно. Если бы Харви узнал об этом, узнал, о чем думает Джим, разговаривая со своим личным информатором, он бы долго смеялся. А потом сменил бы напарника. И кто обвинил бы его?
- Здравствуй, старый друг.
«Старый друг». Как будто они знали друг друга целую вечность, как будто у них было общее детство, или пройденная вместе война. Нет, их война была в самом разгаре, и Освальд не имел никакого права говорить такие слова. Они бесили Джима.
- Я тебе не друг, - шипел он, сжимая кулаки, и Освальду было больно. Не на этот эффект рассчитывал Джим. Когда он хотел причинить боль, он говорил: наше общение было ошибкой. Я жалею, что спас тебе жизнь, я не хочу тебя видеть.
Когда дело касалось их общения, Освальд демонстрировал детскую наивность. Удивительную для преступника по локти в чужой крови.
Джиму было жаль портить его еще больше.
И они оставались при своем. Освальд с его фантазией: «я тоже достоин чего-то чистого», и Джим с его кошмаром: «я не достоин».
- Поговорите с мальчиком, - припросил у него Альфред. Они пили кофе в заведении недалеко от департамента, за окном лил дождь, и светило солнце. Альфред называл Брюса мальчиком, когда переживал. Плохой знак. Брюс давно уже не был ребенком, и Джим не мог парой слов вернуть его на правильный путь.
- Почему именно я?
Альфред долго смотрел ему в глаза, подозревая, что Джим тоже нуждается в хорошем собеседнике и в паре оздоровительных тумаков.
- Вы его понимаете.
Мастер Брюс сглупил, мастер Брюс слишком много думал об одном крайне плохом человеке. Они с Джимом могли бы основать общество анонимных неудачников. Приходить на встречи в масках, и делиться друг с другом своими темными помыслами.
- Боюсь, я давно уже перестал что-либо понимать.
С тех самых пор, когда чуть не продолжил обычное «я не хочу быть твоим другом» лихорадочным откровением вроде : «на самом деле мы оба этого не хотим.»
С тех самых пор, как чуть не заменил обезболивающее на сеанс шоковой терапии и не взял чужую ладонь в свою.
В Готэме даже у самых приличных людей были свои скелеты в шкафах. У Альфреда, у Брюса. И у него самого. Целая толпа.
Ты чертов неудачник, Джим. Ну, как тебя угораздило?
Пожалуй, старина Альфред был прав. У них с Брюсом было много общего, и иногда Джим волновался: вдруг во всем виновато его дурное влияние?
Смириться с тем, что он хотел мужчину, было не сложнее, чем осознать, что воплощение этой идеи погубит их обоих. И он научился жить без таблеток. Он научился закрывать свою нелепую птицу в клетке. Она было свободолюбивой и всегда ускользала, но Джим не отчаивался.
Он понял то, что еще предстояло понять Брюсу Уэйну: они все сумасшедшие. Клетка в клетке бессмысленна, но это сближает. Не важно, по какую ты сторону от решетки, все равно вы вместе.
- Привет, Джим, старый друг.
Столько лет прошло.
Но они были вместе.
Идеальная песня для отп. Для того, что я хотела бы сказать, да не могу,.. потому что не люблю самообман.
Download IAMX You Can Be Happy for free from pleer.com